Слэшер про офисную работницу и еще 4 развлечения на выходные

Toreshi, LLC

Артисту Лил Трейси всю жизнь было кому и что доказывать. Он родился в артистичной семье: мама – R’n’B-звезда 90-х Коко из группы SWV; папа – участник культового абстрактного хип-хоп-дуэта Shabazz Palaces Иш. Всё детство Трейси провёл, сражаясь за внимание родителей, – те расстались, когда он был совсем маленький.

В начале 2010-х, будучи подростком, Трейси стал одним из первооткрывателей эмо-рэпа (главными источниками вдохновения этого периода он называет инди-рокеров The Helio Sequence и The Shins – две группы, соседствующие с его отцом на лейбле Sub Pop). Чуть позже к его творческому объединению GothBoiClique присоединился эмо-рэпер второй волны Лил Пип – и мгновенно стал главной звездой всего движения. Записав на пару с Пипом несколько монументальных хитов, Трейси умудрился перед смертью товарища серьёзно с ним поссориться: причиной стало унизительно куцее появление Трейси в монтаже последнего совместного с Пипом клипа «Awful Things». В третье десятилетие XXI века Лил Трейси входит, закрыв эмо-рэп-главу и выступая в главном поп-жанре момента – мелодичном трэпе. Это не ленивая дань моде и не сдача позиций подуставшим пионером – напротив, Лил Трейси в очередной раз лезет из кожи вон, чтобы доказать, что он яркая и самостоятельная звезда; разве есть способ сделать это эффективнее, чем эффектно выступить в главном чартовом моножанре?

В альбом «Designer Talk 2» уместилось 20 более-менее единообразных трэп-номеров; по всем внешним признакам это до боли типичный современный представитель жанра – в этом году звёзды мелодичного трэпа по очереди выпускали всё более неслушабельные безразмерные альбомы: Триппи Редд выпустил пластинку на 26 треков; в делюкс-издании «Eternal Atake» Лил Узи Верта было 32 трека; в делюксе Лил Кида – сразу 37. Вся разница в том, что у андреграундной поп-звезды (так идеально называлась фанатская ютюб-документалка) Лил Трейси на альбоме вместилось на порядок больше въедчивых хуков, чем у любого из конкурентов; его 20-трековый альбом, может, и не отличается оригинальностью и разнообразием (биты подобраны со вкусом, но будто из сток-сервисов; лирика вызывает постоянный эффект дежавю: «Не могу найти работу из-за тату на лице» – «У меня тату на лице, у неё тату на жопе» – «У меня тату на лице, и их не свести» – «Я весь в татухах, как реальная рок-звезда – привет, Блинки, я готов к вам вступить» – клише лениво кочуют из песни в песню), зато практически начисто лишён филлера.

В то время как хуки Лил Пипа были лихие, как американские горки, мелодии-уховёртки Лил Трейси напоминают поход в аквапарк: всё хлюпает и блестит; слушателя плавно несёт струёй по затемнённым виражам. В отличие от многих неблагозвучных современников, тонкий голос Трейси общедоступно мелодичный и не целится в категорию приобретённого вкуса (контраст в дуэте с микки маусом Лил Кидом разителен); по сравнению со столпами жанра, Трейси не превращает собственное творчество в механическую штамповку, а вместо этого стремится в каждую щёлочку и уголок поместить лишнюю изысканную мелодию (выступление артиста по соседству с Чиф Кифом тоже очень лестное – при том, что Киф выступает на пике формы).

Конечно, ничего гениального во всём вышеперечисленном нет, но умелых ремесленнических рук оказывается вполне достаточно, чтобы доказать бесспорное превосходство в популярном жанре мелодичного трэпа. Во въедчивом андерграундном хите «Джостинг» Трейси и сам скромно констатирует: «Я поднялся, пользуясь лишь здравым смыслом».

Никита Лаврецкий

Паоло Соррентино

Амбициозный сутенёр пускает все ресурсы на то, чтобы организовать вечеринку века для медиамагната и четырёхкратного итальянского премьера Сильвио Берлускони. Тем временем восколицый, стремительно стареющий харизматик Берлускони всё меньше внимания обращает на вечеринки и всё больше – на собственную разлагающуюся личную жизнь: утекающую сквозь пальцы любовь, власть, привлекательность и, в конечном итоге, собственно, харизму.

«Лоро» (итальянский каламбур: слово «лоро» одновременно означает «они», т. е. элиты этого мира, и «золото») – одновременно очень типичный и не совсем типичный новый фильм Паоло Соррентино. Это очередная его горькая драма старения, очередной бенефис большого артиста Тони Сервилло. С другой стороны, «драмой» в классическом понимании это кино можно назвать лишь с натяжкой: первые полтора часа четырехчасовой картины (смотреть сокращённую почти в два раза международную версию – значит лишать себя изысканного удовольствия) нам даже не показывают главного героя; повествовательный импульс стремится к нулю. Это не баг, а фича: как и в случае с «Новым Папой», Соррентино намеренно не снимает блокбастер, а вместо этого концентрирует красоту, замедляя время. Получается восхитительно: «Лоро» – это галерея величественных фресок Возрождения и гротескных босхианских полотен; коллекция дэдпен-скетчей (Берлускони, стоя в дерьме, пытается продать собственному внуку идею, что это «не говно, а суглинок») и эффектных минималистичных короткометражек (Берлускони звонит по случайному номеру телефона, чтобы доказать самому себе, что он ещё не растерял дар коммерсанта).

В общем, должно быть понятно, почему этот нетрадиционный биопик знаменитого политика сильно разочаровал рядовых зрителей и критиков и так же сильно превзошёл ожидания ценителей авторского кинематографа.

Никита Лаврецкий

HBO

14-летний американский баловень-сквернослов-хайпбист Фрейзер (пубертатный Джек Дилан Грейзер из «Оно») прибывает на американскую военную базу где-то под Венецией в компании двух своих мам (Хлоя Севиньи, Алисе Брага). В первый же день праздного шатания он переживает две случайные встречи, которые определят всё его дальнейшее время на базе: ловит в объектив телефона красивую девочку Кейт, случайно замеченную в школьном коридоре; и выслушивает подколку красивого обнажённого мужчины Джонатана (Том Мерсье из «Синонимов»), на которого натыкается в солдатской душевой.

Райский сеттинг сериала напоминает не сладкий ретро-сон, а сходится с романтикой постсоветского дачного кооператива. 

«Мы те, кто мы есть», новый авторский сериал Луки Гуаданьино – более-менее авторемейк его же трёхлетней давности драмы взросления «Назови меня своим именем»: снова действие разворачивается на райском фоне северной Италии; снова зрителю предлагается без стыда насладиться историей подростка, открывающего собственную сексуальность. Но есть и важные отличия. На этот раз всё гораздо меньше напоминает эротическую сказку: дерзким желаниям не суждено сбываться, а суждено бесконечно томить подростков; райский сеттинг сериала всё больше напоминает не сладкий ретро-сон, а сходится со вполне осязаемой романтикой постсоветского дачного кооператива – девочки и мальчики здесь скорее не соблазнительные, как Тимоти Шаламе из «Назови меня своим именем», а красивые в неловком, неоперённом смысле.

Всё это не значит, что выдающийся мелодраматург Гуаданьино неожиданно увлёкся жёстким реализмом – в конце концов, это всё-таки сказка, просто детская. Это замечательно: в отличие от большинства конкурентов в жанре подростковой драмы, Гуаданьино не подмешивает в подростковую негу тяжёлый дёготь взрослой драмы, а до последнего позволяет героям просто не обращать внимания на якобы серьёзные конфликты. Для них ни политика (действие происходит во время американских выборов 2016 года, отец Кейт в исполнении артиста Кида Кади голосует за Трампа), ни религия (брат Кейт всерьёз интересуется исламом), ни сексуальная/гендерная идентичность (Фрейзер впервые целует мальчика; у Кейт есть мужское альтер-эго по имени Харпер) не сравнятся по мировой значимости с задачей в последний день на базе доехать зайцем на концерт любимого артиста Дева Хайнса в соседнем городе. И разве что-то, кроме концерта любимого артиста, может правдивее передать магию переживания кульминации юности?

Никита Лаврецкий

Мрачная, как дёготь, офисная работница Кристина представляет, что вместо головы у начальника – лоток с фаршем из гастронома. Лёжа в тёмной спальне, Кристина смотрит на ноутбуке ролик с порносайта, в котором болезненно худой подросток опасно играет с ножом. У её кровавого фетиша есть два драматичных следствия – во-первых, она заводит отчаянно неправильные отношения по переписке с этим самым подростком; а во-вторых, позволяет фантазиям выйти на поверхность и совершает первое настоящее убийство.

Карьера популярнейшего инди-комиксиста поколения Чарльза Форсмана (по его комиксам уже были сняты два сезона нетфликсовского «Конца ***го мира» и один сезон «Меня это не устраивает») двигается по траектории, противоположной эффекту голливудизации. После соплячных Бонни и Клайда и эмо-супергероини из вышеуказанных работ его последний на данный момент графический роман под говорящим названием «Слэшер» рассказывает дичайшую аморальную историю маньячки и извращенца. Основной конфликт этой истории невозможно воспринимать иначе как гнилую издёвку над всей современной голливудской драматургией, ориентированной на подростков: речь идёт ни много ни мало о каминг-ауте героини в качестве серийного убийцы и поиске идентичности в фетишистском членовредительстве.

Это всё ещё бесяще короткая книжка, грубо нарисованная и описанная слишком общими штрихами. Но, пожалуй, из ряда пустяковых подростковых бэнгеров Чарльза Форсмана она ярче всего показывает сильные стороны автора – пропускает всю тошную сентиментальность и даёт волю его и вправду выдающемуся нигилистическому взгляду на чёрную природу одиночества.

Никита Лаврецкий

Toronto Life

Помните биткойны? В середине десятых только и разговоров было, что о криптовалютах. Как в Калифорнии все десятилетие на дрожжах рос рынок стартапов-приложений, так же в Нью-Йорке все сидели на иголках из-за приближающегося, вот-вот долженствующего наступить создания чего-то вроде фондовой биржи для многочисленных условных, никем конкретно не верифицируемых и ничем не подкрепленных валют.

Серьезнее всех выглядела компания ирландца Джея Миллса Blockchain Terminal, которая предлагала, собственно, совместить приложение с фондовой биржей и собиралась продавать всем желающим терминалы, где бы в прямом эфире отслеживались котировки криптовалют, а так же собирались оценки и комментарии пользователей каждой валюте в отдельности. Все это должно было, так сказать, деанонимизировать слишком часто оказывающиеся простым надувательством криптовалюты, сделать схему инвестиций на новом рынке более прозрачной. Каково же было удивление сотрудника Blockchain Terminal, когда директор отозвал его в сторонку и с лицом побитой собаки сказал: «Мне надо кое в чем признаться. Меня зовут не Джей Миллс, а Шон Макдональд». Ну Макдональд и Макдональд, какая разница-то, пожал плечами программист. Большой материал на «Toronto Life» является, по сути, развернутым ответом на этот вопрос. Разница, как выясняется, огромная.

В углу офиса были свалены надувные матрасы и там периодически кто-то кемарил.

Ровно посередине статьи головастые айтишники решают по совокупности причин загуглить имя их начальника рядом с такими словами, как «израильтянин», «мошенничество», «хедж-фонд» и «Торонто». Увидев выдачи, они, покрасневшие от волнения, принимаются орать благим матом и разбивать лицо ладонями. Да, начальник стартапа, делающего прозрачными инвестиции в условные валюты, был не условным американским ирландцем Шоном Макдональдом, а конкретным канадским евреем Бозом Мэнором, который в середине нулевых был заместителем директора хедж-фонда, взявшего под миллиард долларов инвестиций и разместившего их не в надежных ценных бумагах, а в закладных  и только что не букмекерских конторах. То есть он распоряжался чужими деньгами, как хотел, а все полученные сверх оговоренного доходы положил в карман. На суде удалось доказать лишь, что 14% всех инвестиций были использованы не по назначению, и, наверное, программиста Blockchain Terminal жестокость суда тоже удивила бы. Ну 14% же всего. 14% от почти миллиарда долларов.

Разумеется, таким же дуриловом инвесторов оказался и Blockchain Terminal. Агрегат для отслеживания курсов валют был, по сути, просто поставленными друг на друга мониторами, на которых нехитрое приложение показывало графики и выводило окно комментариев. Мониторы предлагалось продавать за 20 тысяч долларов. Само приложение никогда не было доделано даже до стадии бета-версии. Миллс-Макдональд-Мэнор значился в фирме дизайнером продукта и не упоминался ни на сайте, ни в рекламных материалах Blockchain Terminal. Формальными руководителями были какие-то странные женщины, с двумя из которых у него отчетливо были романы, а одну никто не видел живьем. Может быть, офис производил впечатление серьезной компании? Да нет – там в одном углу были свалены надувные матрасы и периодически кто-то кемарил.

Мэнор не был ни красив, ни умен, ни красноречив, просто он очень запальчиво обещал всем золотые горы, и люди верили. В конце материала он предложил автору статьи, полгода из него тянувшему подробности этой истории, работу в своем новом стартапе. Журналист заметил, что предложение это он делает из подвала родительского дома, где ждет суда. Мэнор на это ответил: «Даю зарплату в 10 раз больше вашей нынешней, соцпакет до конца жизни и гарантирую, что мы изменим мир. Если не согласитесь, собственные дети над вами будут насмехаться». Очевидно, что так же выглядели и его питчинги в Нью-Йорке, принесшие стартапу миллионы долларов инвестиций. Чем эти инвестиции по непрозрачности и абсурдности отличаются от инвестиций в криптовалюты? Может быть, просто все деньги мира – криптовалюты? Выходит, это не у программистов стартапов, а у всех нас только две опоры в жизни: узнавать настоящие имена людей и бесконечно гуглить. Тоже урок.

Антон Серенков