Что посмотреть, послушать и почитать в эти прекрасные выходные.
«Боль и слава»
Педро Альмадовар
Sony Pictures Releasing International
Седовласый режиссёр, внешне похожий одновременно на Педро Альмодовара и его любимого актёра Антонио Бандераса, испытывает боли в спине, из-за которых решает уйти на пенсию. Благодаря очередной ретроспективе, режиссёр находит повод встретиться с любимым актёром, с которым был в ссоре последние 30 лет (тот напоминает Бандераса уже не внешне, а концептуально – в контексте отношений Бандераса с режиссёром Альмодоваром). Актёр предлагает зашедшему в гости режиссёру покурить героин, после чего режиссёр подолгу вспоминает детство; благодаря удачному совпадению режиссёр вскоре переживает ещё одно воссоединение – со старым любовником.
Меланхоличные, в меру исповедальные фильмы о внутренних терзаниях и вечной ностальгии чувствительных режиссёров – это давно классика артхаусного жанра (сколько таких фильмов снял один Феллини?), но Альмодовару всё равно удаётся создать свежее и эмоционально сырое произведение. Кто бы мог подумать, что мастер самым неестественным образом хитросплетённых мелодрам, приверженец кэмпа и китча, в собственной автобиографии способен так запросто отказаться от присущей тому же Феллини поэтической условности и сконцентрироваться просто на живости героев и психологической достоверности. Альмодовар умудряется при помощи тридешного медицинского эссе, нагло включённого в повествование, заставить все болячки героя буквально отозваться зудом в телах зрителей; все ссоры и примирения ставит с невозможным сочетанием лёгкости и трагичности; и даже красочному преувеличению в сценах-воспоминаниях из детства (в какой-то момент играющая деревенскую женщину Пенелопа Крус запевает прямо посреди стирки в реке народную песню) в конце концов находит рациональное оправдание. Возможно, всё дело в том, что этот тот редчайший (чуть ли не первый) случай, когда Альмодовар снимает кино про мужчин: оказывается, в этом якобы чутком писателе женских судеб, на деле каждый раз рисовавшем крайне романтизированные женские образы, все эти годы скрывался гораздо более тонкий исследователь мужской души. Впрочем, в этом нет ничего странного.
Никита Лаврецкий
Сериал «The Show About The Show»
Трагикомичный сериал «Шоу о шоу» сложно объяснить яснее, чем его объясняет собственное название. Завязка здесь именно что такая высококонцептуальная: каждая серия занимательно рассказывает о съёмках предыдущей серии – т. е. о конфликтах с актёрами и актёрами, позже нанятыми играть актёров; о продюсерской цензуре; об комических ограничениях низкобюджетной режиссуры. Красота этого названия состоит в том, что его можно читать и чуть шире: если мы смотрим «Шоу о шоу», но всё происходящее на экране действительно случилось в жизни Кавеха Захеди, значит ли это, что его собственная жизнь и превратилась в шоу? Это сложный и слегка претенциозный вопрос, но точно ясно, что как таковой границы между жизнью и экранной версией жизни (т. е. шоу) этого героя ко второму сезону сериала действительно не осталось.
Два с половиной года назад «Шоу о шоу» уже усложнилось настолько, что после признаний патологически откровенного Захеди о сексуальном влечении к фанатке из ютюбовских комментариев (это сложная история) его брак оказался на грани разрыва; а за место преподавателя в киношколе удалось удержаться лишь чудом. Второй сезон, анонсированный к выходу ещё полтора года назад, был опубликован лишь пару недель назад по легальным причинам (развод всё-таки идёт полным ходом; по рекомендации адвоката кадры с детьми Захеди на сей раз заменены рисунками). Кавех Захеди вроде как создаёт развлекательное, смешное мета-зрелище, но порой за него становится действительно страшно. Причиной разрыва (и ухода из шоу, который случился чуть позже) жена Захеди называет следующее обстоятельство: если раньше во время съёмок откровенных автобиографических документалок камера мужа-режиссёра хотя бы иногда выключалась, то теперь, получив свободу нанимать актёров и воспроизводить сцены из жизни вообще без ограничений, Кавех-муж бесследно исчез и остался только Кавех-режиссёр.
К несчастью знакомых и близких Кавеха Захеди шоу только растёт в популярности: если два года назад Кавех радовался тому, что смог всеми правдами и неправдами заманить кинокритика The New York Times на показ сериала в кино (разумеется, это одна из сюжетных линий в шоу); то к выходу второго сезона оказался приурочен роскошный фичер в том же The New York Times. Фичер сообщает, что во время премьеры новых серий Кавех Захеди предсказал следующую концовку для сериала: «Будет судебный иск, я проиграю, потеряю право опеки над детьми, а потом покончу с собой». После этих слов Захеди широко улыбался, как после удачной шутки, и хотя никто в зале не смеялся, здесь нужно понимать, что режиссёр пытался выразить подлинный оптимизм: шоу будет продолжаться до победного конца.
О себе как о режиссёре Захеди говорит следующее: «Я не великий кинематографист. Честное слово. Но я не могу вспомнить в сфере кино никого более честного, чем я. Так что если честность имеет ценность, а для меня она имеет, то выходит, что я лучше всех». Захеди и вправду очень честный рассказчик, искренний именно в значении «откровенный»; и в этом его главный дар и ограничение. В новом сезоне от изначальной высокой концепции осталось довольно мало: почти весь тот хронометраж, который раньше посвящался рассказам со съёмочной площадки, теперь посвящён сексуальным перипетиям – попытке открытого брака; бесконечным схождениям и расхождениям с женой и любовницей; неловким попыткам быть искренним в той ситуации, когда самым естественным приёмом становятся манипуляции. О сложных сексуальных отношениях карикатурных (других, кажется, и не бывает) нью-йоркских интеллектуалов много снимал Вуди Аллен (очевидный источник вдохновения для Захеди), и «честность» Захеди с его бесконечными перечислениями реальных фактов и обстоятельств и неприятием любых художественных обобщений как раз и мешает приблизиться к алленовской мудрости и универсальности. Но ведь и те козыри, которые достаются Захеди благодаря постдокументальному режиму повествования, – в первую очередь, сырость и непредсказуемость рассказа – дорогого стоят.
Никита Лаврецкий
Игра «What the Golf?»
Triband
Схематичная, но довольно райская полянка высоко на горе. Реквизит: уютные резиновые елки, поролоновые валуны, флажок над лункой и чистенький мячик для гольфа. Понятно, в названии игры же так прямо слово «гольф» и написано. Игра учит делать замах невидимой клюшкой, потом еще раз, только на полянке с препятствиями и, наконец, дает клюшку в руки кукольному гольфисту. Замах, удар и пупс в шортах и рубашке с коротким рукавом, минуя мяч и безвольно выпустив из рук клюшку, улетает в выбранном направлении. Начиная с третьей локации (то есть секунд через 30 после начала) «What the Golf?» принимается методично доказывать, что в деле прицельного зашвыривания чего-либо в сторону флажка с лункой нет и быть не может никаких ограничений.
Смешных игр, игр веселящих не заимствованными из других жанров (визуальные гэги сто лет разрабатывало кино и века – театр с цирком, шутки со словами человечество записывает, сколько вообще умеет писать), а собственно игровыми шутками, удивительно мало. В мейнстриме, кажется, только Кодзима регулярно вызывал хохот игроков обнаруживающимися геймплейными возможностями картонной коробки или переполненной толстой кишки лошади, чем одним заслужил называться гением. Авторы датского инди «What the Golf?» честно, как сценаристы комедий прежних времен, поставили своей задачей, чтобы каждая локация их дебильного симулятора гольфа была смешной, при этом все время оставаясь интересной игрой, и более-менее в этом преуспели.
В тот момент, когда запузыривание по заданной траектории кусков дерна, диванов, телевизоров, домов и десятков клюшек за раз начинает приедаться, игра показывает, что в ней есть гравитация, и дает десяток локаций, где комета прыгает по орбитам планет, а луноход в три рывка прилуняется у флажка в разреженной атмосфере. Потом «What the Golf?» изображает дворовой футбол. Потом игру «Floppy Bird». Потом – шутер от первого лица. Потом – переходит к точным и упоительно разнообразным пародиям на «Superhot», «Portal» и, конечно, игры Кодзимы. К середине «What the Golf?» шутки начинают, как на заре кинематографа чисто юмористические фильмы Китона или Чаплина, сообщать что-то очень серьезное о самой природе медиума, комментировать не образцы пародий, а сами механики.
В лучшие минуты «What the Golf?» награждает решением задачки сразу после того, как игрок понимает механику очередной сценки. Иногда на это уходит десять секунд, иногда – минута, иногда сутью механики оказывается процесс овладения ею (ничего, что комету притянула другая планета и испортила бросок – это знание вам пригодится в следующем задании), но всегда удовольствие вызывается именно гладкой, волшебной слаженностью радости догадки и уместностью вознаграждения. Вот этот-то тайминг механик и является единицей измерения удовольствия от вообще всех игр – мысль не новая, но редко где выраженная так внятно, наглядно и многократно.
Антон Серенков
Комикс «Mary Wept over the Feet of Jesus»
Честер Браун
Drawn and Quarterly
Полное название последнего комикса Честера Брауна, точно описывающее его содержание, звучит следующим образом: «Мария облила слезами ноги Иисуса. Проституция и религиозное повиновение в Библии. «Графический роман», включающий в себя адаптации некоторых библейских сюжетов». Звучит страшно педантично, а на деле оказывается чем-то очень личным и животрепещущим.
В отличие от формалистских экспериментов вроде «Книги Бытия» Роберта Крамба, адаптация библейских сюжетов в комикс для Брауна ни на секунду не была самоцелью. Он создаёт что-то вроде персонального религиозного эссе со своим узкоспециальным, отчасти мистически-гностическим прочтением Библии. Во-первых, собирает библейские сюжеты, изображающие в положительном ключе неповиновение Богу (история Каина и Авеля, история Иова, спекулятивная версия притчи о талантах, частично интерпретированная на низком эмоциональном уровне версия притчи о блудном сыне). Во-вторых, собирает положительные случаи библейского изображения проституток и проституции (среди них Фамарь, Раав, Вирсавия, Руфь, Мария из Вифании – в большинстве случаев это, конечно, тоже спекулятивные прочтения).
Честер Браун гораздо более логичный интерпретатор Библии, чем может показаться по шизоидной завязке его книги; в обширных примечаниях он внятно и ясно, со ссылками на несколько десятков теологических книг, объясняет свои постулаты о проституции и свободе воли. И даже вся эта внятность меркнет перед чистым, восхитительным талантом Брауна как комиксового рассказчика. Дело в том, что его талант к безупречному поэтическому монтажу панелей, к изображению идеально лаконичных эмоций на лицах героев, к бесконечно стройному ритму текстовых пузырей любую прозаическую ерунду сделал бы отменным графическим романом. Немудрено, что после тщательного отбора действительно первоклассных, многослойных притч, у Брауна вышел ни много ни мало один из главных графических романов десятилетия – главный, разумеется, не по идеологической значимости, а по чистой красоте повествования.
Никита Лаврецкий
Wired (Hana Mendel)
Год назад в лесочке в неприметной глуши Огайо охотники нашли человеческий череп, а, поискав, рядом и всю остальную петрушку: скелет с перебитой костью бедра, истрепавшуюся, но не так уж и долго лежавшую одежду. Вызвали полицию, полиция нашла документы 40-летнего Кристофера Хааса, совладельца и ведущего разработчика чрезвычайно хайпового блокчейн-стартапа, вот-вот собиравшегося хорошенько озолотиться на своей новаторской схеме, которая позволила бы всем желающим расплачиваться друг с другом любыми криптовалютами без обмена. В Огайо криптовалютами уже сейчас можно оплачивать покупки, так что перспективы у стартапа были огромные. Хаас, оказывается, долгое время был в розыске и, что характерно, больше всего его компаньонов интересовал не он сам, а рюкзак, где он таскал компьютер со всем кодом стартапа.
Большой материал сайта Wired на тему жизни и смерти Хааса решен с такой формальной лихостью, которой уже не встретишь в кино. Статья поочередно оказывается еще одним профайлом невыносимых айтишников, придумавших стартап, «чтобы помочь человечеству» (буквально); сентиментальной историей чудаковатого и разгуленного экономической конъюнктурой (годы жизни Хааса точно совпадают с компьютерной эрой, в любой момент своей зрелости он мог получить в сверхконкурентной Америке любое понравившееся место программиста просто потому, что тех всегда нехватало) до наркомании и натуральной деградации личности талантливого парня; детективом о том, как приятель завез его между важными переговорами куда-то в лес, а потом потерял и, явно путаясь в показаниях, начал плести полиции какую-то ерунду; леденящим и душераздирающим хоррором об одинокой смерти свихнувшегося от паранойи человека в лесу (полиция нашла рюкзак с замшелым компьютером в корявом шалаше неподалеку от места смерти Хааса). Все эти истории не складываются в одну и даже не отменяют друг друга (мать Хааса, скажем, до сих пор считает, что его убили и потихоньку ведет свое частное расследование), зато дают портрет не трехмерный даже, а как в VR-очках.
Гений кодинга обожал умничать в интернете. Его любимыми темами были либертарианство, социофобии, кетодиеты и шибари. Рассуждал он обо всем этом, живя в доме с проломленной крышей и полом, на котором грязь и мусор утрамбовались в слой навроде линолеума. «Маслоу не учитывал интернет, когда создавал свою пирамиду. Я думаю, он сразу за едой идет», - писал Хаас, и кто-то на другом конце провода, наверное, думал: «Ого, остроумно». Как этот факт характеризует Хааса? Что из него следует? Он вообще выставляет его позитивно или негативно? Статья вместо ответов дает сильное чувство тоски по такому стартапу, который бы всю криптовалюту хрупких и малопознаваемых личностей других людей смог хоть как-нибудь переводить в понятную каждому другому индивидуальную валюту мыслей и чувств.
Антон Серенков
Обложка: Sony Pictures Releasing International
