«Получил пару раз штанкетой по голове»: зачем молодые люди идут работать в театр

Александр Шкут, 25 лет

Звукорежиссер в Белорусском государственном академическом музыкальном театре

 

Меня всегда интересовала музыка. В детстве я играл на гитаре, после школы поступил в Академию искусств на актера музыкального театра. Но больше меня восхищала не актерская работа, а именно работа звукоцеха. Первое, что я сделал, когда попал в музыкальный театр, – это пошел за пульт к звукорежиссеру, посмотреть, как это. Некоторые спрашивают, почему я все-таки иду в звукоцех, а не в актерский. А потому что на площадке ты как актер отвечаешь только за себя и за партнера, а звукорежиссер отвечает за весь спектакль.

 

Прихожу на работу я вместе с уборщицами. Ну, допустим, если репетиция в 10, то я прихожу где-то в восемь, в полдевятого. Мы приходим, здороваемся и начинаем вешать микрофоны. Допустим, я себе на подмогу беру еще какого-нибудь человечка, потому что нужно спустить штанкеты. Опускаем, на них вешаем микрофоны. Это работа достаточно объемная, занимает где-то около 45 минут, час. Потом раскидываем напольные микрофоны, проверяем их, чтобы, когда придут актеры, не было проблем.

 

Потом идет репетиция, часа в два она заканчивается, мы начинаем все это снимать, потому что вечером у нас будет совершенно другой спектакль. Снимаем все это мы где-то до трех, силушки уходят. Если успел, то еще и перекусишь. И начинается работа над вечерним спектаклем: выставляются микрофоны на оркестр, для хора проверяются микрофоны.

 

Естественно, иногда все бывает хорошо, иногда – нормально, а иногда так, что начинается спектакль – и ты думаешь, как бы залезть сейчас под стол, чтобы тебя никто не видел. Потому что все вроде на настройке было хорошо, пришел зритель – шлеп! – и у тебя ничего не звучит.

 

 

 

Несмотря на то что была проведена настройка, все было сверено, пришел зритель – звук меняется, это нормально. Мы, конечно, делаем допуск на это во время настройки. Бегаем по залу, слушаем. Конечно, всем зрителям угодить невозможно. Бывает же, что сегодня давление, ноздрю заложило, еще что-нибудь, и ты просто чуть-чуть дезориентирован, а это чуть-чуть дает очень сильно по зрителю, он уже не понимает, что происходит. Бывают иногда вопросы: «Саша, а почему у тебя солисты звучат, как живьем?» Кхм, ну, я считаю, что в этом и заключается наша работа.

Земля, трава, нас било током, заземления не было, это целая эпопея была, как мы работали, еще и пошел дождь

Потом заканчивается спектакль, все уходят довольные или, может быть, недовольные. Мы убираем оборудование. И выходим, когда в театре просто никого нет. И ты такой бренный выходишь и думаешь, как бы домой добраться.

 

У нас в театре фонограммные спектакли в основном изначально оркестровые. Например, вот «Софья Гольшанская» – это оркестровый спектакль, который всегда идет непосредственно с оркестром. Но у нас был выезд в Гольшаны. И работали мы на улице, и условия были такие, что оркестр просто не мог поехать. Ну, негде было его ставить. Земля, трава, нас било током, заземления не было, это целая эпопея была, как мы работали, еще и пошел дождь. И специально для этого выезда была записана фонограмма спектакля, все как положено.

 

Один раз после детского мюзикла «Морозко» подходят ко мне два пупса таких маленьких с мамами, тянут мне шоколадки и мягкую игрушку и говорят: «Спасибо». Я говорю – подождите, подождите, я всего лишь звукорежиссер, вот там артисты. «Нет, вам спасибо, потому что это было так прекрасно».

 

Посещая любые другие концерты, ты находишь одну точку, такой квадрат два на два, вот там комфортно, все остальное вообще невозможно слушать. Ходил я на концерт своей любимой группы «Дай дорогу», и было совсем плохо. Это было в Republic, я нашел только одну точку сверху. И мне все такие говорят: «Да ладно, Саня, в Republic всегда звук плохой». Нет, неправда, ложь чистой воды. А после этого через месяц был концерт Стрыкало. С ними приехал свой звукорежиссер, я потом к нему подошел, говорю: «Спасибо вам большое». Он сначала завелся, но я говорю: «Спокойно, я свой, звукорежиссер тоже, спасибо вам большое, потому что действительно было классно – и комфортно, и качало, и все было понятно».

 

 

 

Маша Мороз, 24 года

Художник по костюму в Белорусском национальном академическом театре оперы и балета

Я окончила Академию искусств по специальности «костюм», по распределению устроилась в театр работать. На производство идти абсолютно не хотелось, так что я выбрала сферу культуры. Да и полдетства, благодаря родителям, мы с сестрой провели в театре. К тому же мой папа окончил журфак, хоть и был военнослужащим всю жизнь. Он много занимался краеведчеством, отлично знает историю, исключительно разбирается в архитектуре, пишет книги и статьи.

 

В Академии у меня дипломным проектом была коллекция женской одежды, основанная на белорусском народном костюме. Я хотела отойти от пошлых трактовок национального костюма, как какие-нибудь фантастические наряды на Дожинках или что-то такое. Сейчас я создаю одежду и иллюстрации, связанные с белорусской этникой, совершенно отдельно от театра. Я просто не могу это не делать, и это такой очень большой источник силы.

 

 

 

 

 

Я не могу сказать, что у меня вызывает какой-то восторг то, что у меня сейчас получается, потому что это скорее такой технический опыт, изучение того, как это происходит. Я пытаюсь составить полную картинку, охватить все это.

Когда я пришла в театр, мой оклад без премии был 2 300 000 рублей, премия была совсем маленькая

В насыщенные периоды, когда работа уже идет непосредственно над постановкой, в театре можешь быть с утра и до вечера, потому что нужно очень быстро сделать большое количество эскизов. Затем эскизы одобряет художественный совет, после этого они допускаются к производству. Идет подбор материала в соответствии с твоим эскизом, решаются вопросы технологии пошива. Ты контролируешь процесс полностью – от эскизного этапа до готового костюма. У художника по костюму стоит задача не только создать сам костюм, а создать образ со всеми элементами – и прическу, и грим, и какие-то там дополнительные аксессуары.

 

Сейчас мой оклад подрос. При этом, конечно, мне помогают родители, потому что я элементарно не могу оплатить квартиру. Когда я пришла в театр, мой оклад без премии составлял два миллиона триста, премия была совсем маленькая. Сказать, что это смешные деньги – ничего не сказать. Еще я полгода активно рисую для Shutterstock. Ну, короче, все это тоже требует постоянной работы, чтобы создать портфолио, чтобы деньги начали постоянно приходить. Вот сейчас работаю над этим. Сдвиг есть, но, к сожалению, остается маловато сил и времени на то, чтобы ты мог себя посвятить еще и этим воплощениям.

 

 

 

Дмитрий Богославский, 30 лет

Драматург, актер в Белорусском государственном молодежном театре

 

Рабочего дня у меня нет. Меня никто ничего не заставляет делать. У меня сегодня есть какая-то мысль, или мне там что-то приснилось или не приснилось, я что-то там вчера записал на пачке сигарет или не записал. Если есть у меня какая-то живая потребность, то я чаю заварю, иду на балкон и сижу, что-то калякаю там сам себе. Когда потребности нет, я лентяю. Я не верю в расписание.

 

Есть подготовленные к театру люди. Они читают пьесу, потом идут, смотрят. И я человека четыре могу назвать из своих друзей, которые именно так поступают, они молодцы, подготовленные идут на спектакль. А если не читать перед спектаклем, то все зависит от того, как ты к театру относишься. Если ты видишь Чехова только в светлых одеждах и в деревянных декорациях, то, если увидишь его постановки с ирокезами какими-нибудь, скажешь: «А, это не Чехов, не Шекспир, не Горький, нет-нет-нет. Здесь даже не пахнет Гибсоном, Метерлинком, это все фигня». А есть люди, которые едят любой театр.

 

 

Наш белорусский зритель не особо открыт к обсуждению. У нас боятся встать и сказать: «Слушайте, вот это полная фигня, это бесилово, это невозможно слушать и это не театр». На обсуждениях спрашивают: «Уважаемый зритель, расскажите ваше мнение о том, что вы сегодня увидели, послушали и так далее», и все так начинают тихонечко глаза в пол опускать, а хотелось бы, чтобы люди вставали и говорили, плохо это, хорошо, без разницы. Потому что мнение любое важно. Критика – это не просто ругать. У нас все-таки народ немножечко подзабитый, я не знаю. Неправильно слово употребляю, ну, ничего страшного.

 

Я три года не ездил в отпуск никакой. И в этом году выбрался, съездил к родителям, к брату, к друзьям на свадьбу. Это у меня заняло семь дней. Я даже на три дня выключил интернет, чтобы меня никто не донимал. А такого отпуска, как у всех нормальных людей, у меня нет.

Если есть у меня какая-то живая потребность, то я чаю заварю, иду на балкон и сижу, что-то калякаю там сам себе

Мне кажется, все проблемы белорусского театра – это какое-то недоверие повсеместное и глупая гонка. Артисты из разных театров, когда встречаются на съемочной площадке, всегда как друзья, всем все отлично. А когда они у себя в театре в курилке, хаят и тот театр, и тот, и вот этот, только сами молодцы. А это все неправда. Потому что у нас нет суперсильного театра и суперслабого, есть просто какие-то удачи и неудачи.

 

Мне делали много предложений работать в кино, но на удалении они, к сожалению, не работают, а я не хочу бросать театр и Минск. Я в Минск только тринадцать лет назад приехал, чего мне его бросать. Мне он очень нравится, мне комфортно, спокойно, широко. Понятное дело, есть тысячи людей, которые написали в своих блогах о том, какой это херовый город, как в нем неудобно жить и так далее. Мне кажется, если ты этого не хочешь видеть, ты этого просто видеть не будешь. А если сидеть и думать, что все херово – значит, будет все херово. Вот такая формула. Вот и все. Так что меня ничего не смущает, я спокойно здесь живу, работаю, и что-то менять мысли были, но, взвесив все, я понял, что я от этого немного выиграю.

 

 

 

Елена Колясникова, 30 лет

Художник-постановщик Республиканского театра белорусской драматургии

В РТБД я попала случайно. Мы с супругом участвовали в оформлении школы Дома милосердия. Нас туда пригласили еще в Академии, мы даже не думали о масштабах работы, а просто ввязались в интересную работу и оставили на 155 квадратах свои авторские росписи. И там мне одна из сотрудниц, в прошлом архитектор, подсказала, что вот есть такой театр, сходи туда, вдруг поддержат молодого специалиста. Ну и почему бы нет. 

 

У меня на тот момент в портфолио были только курсовые с довольно интересным спектром всяких прикладных техник, которыми я владела и понимала, как этим можно жонглировать. Пришла в театр, зашла через служебный, спросила, когда приемные дни. Оказалось, здесь было свободное место. Мне предложили сразу место художника-постановщика. Не бутафора, не декоратора. Может, потому что был диплом с отличием и какие-то рекомендации положительные. Было страшно, потому что не совсем понимала, с чего начать, как вообще себя вести с людьми, как разговаривать. Но вида я старалась не подавать.

 

 

 

Меня все время учили: актера надо любить, как ребенка. И вот только сейчас, когда я родила второго, проработала пять лет в разных театрах, отшила не один костюм, собрала своими руками не одну декорацию, я стала это понимать. Потому что бывают какие-то непредсказуемые истерики у актрисы: «Вот не хочу, и все». И раньше я думала, что можно надавить авторитетом и сказать, что каждый должен заниматься своим делом. А сейчас я пытаюсь найти компромисс. Если актриса все-таки чего-то просит, то, может быть, это я не заметила какую-то деталь, недостаточно прониклась. 

 

Самый чудесный момент в постановке – это когда уже декорации готовы и начинается работа со светом. Это самое волшебное. Свет может радикально изменить образ и дополнить его так, что ты даже и не мог себе в принципе представить.

 

Было страшно, потому что не понимала, как вести себя с людьми, как разговаривать. Но вида старалась не подавать

 

Мне надо сходить обязательно раза три на спектакль, сфотографировать его со всех сторон. Вот как было на одной премьере: сдвинулся стул, который не должен был сдвигаться, и я всю премьеру переживала, не упадет ли в итоге с него актер. Один раз на «Павлинку» пришла, сфотографировать суперзанавес, над созданием которого работали с супругом, и неожиданно под самый финал спектакля упала и разбилась керамика, которая украшала пространство над дверью. Но, к счастью, это случилось в подходящий момент и не испортило впечатления зрителю. А ведь это просто недосмотрели бутафоры какие-то жбаночки, и тарелочки могли сорвать спектакль. Все время нужно думать – не ударится ли здесь актер? Не зацепится ли он вот за этот выступающий гвоздь? А может, зацепится. Значит, надо его спилить.

 

И каждая наша работа – это дитя. Я еще со студенческих времен в себе подметила, что когда ты долго отдаешь себя какому-то процессу, той же постановке, потом надо забрать. Я всегда очень любила садиться и рассматривать свои курсовые, надо было обязательно какое-то время побыть с ними наедине. То же самое с костюмами и спектаклем. А потом ты отпускаешь это, как отрываешь от пуповины ребенка.

 

Вообще, это огромное счастье – заниматься своим делом и кормить семью за счет этого. Недавно читала французского философа Гельвеция, он говорит, что творчеству нужна свобода, творчество не приемлет давления. С другой стороны, преподаватель Маргарита Леонидовна Щемелева в Академии меня учила: «Никогда не бойся себя предлагать как художника, потому что никто этим заниматься, кроме тебя самого, не будет, и искусство ради искусства – это мертвое искусство». Вот и я не боюсь!

 

 

 

Шамхал Хачатурян, 24 года

Актер Белорусского государственного академического музыкального театра и театра Геннадия Гладкова «Территория мюзикла»

После Академии искусств я и еще два парня, которые со мной учились, решили пойти в машинисты сцены. Потому что мы квартиру снимали – нужно, чтобы миллиона три хотя бы было. Машинист сцены – это профессия, которая затрагивает все, что находится за кулисами. Ставят все для спектакля и потом разбирают. У нас в музыкальном театре большие декорации, работа получается не очень легкая, но интересная.

 

Конечно, немножко иногда было и стыдно: ты актер, а работаешь машинистом сцены. А потом я начал гордиться этим, потому что реально я тогда узнал театр. Все актеры чуть за сцену зайдут, сразу: «Ой, а что там, а что там». Кто-нибудь сейчас выходит, до кулисы дотронется, я говорю: «Поправь за собой кулису». Ну, или сам поправлю. Я-то узнал все это, полазил сверху, получил пару раз штанкетой. Это как посвящение в машинисты, когда ты получаешь штанкетой, которая опускается, по голове. Я вот получал один или два раза.

 

 

 

 

Я как актер считаю, что нам очень полезно так поработать годик. Полставки там, полставки тут. Приходим на репетицию утром, работаем на репетиции, потом собираем спектакль, потом играем спектакль сами, после спектакля разбираем. И так каждый день.

 

Обычно с 11 до 14 у нас проходят репетиции. Либо это постановочная репетиция нового спектакля, либо это репетиция повторяющегося спектакля, либо еще что-то. Потом с 14 до 18 – перерыв. С 18 до 21 обычно стандартно у нас репетиции идут. После девяти все уже начинают возбухать там, «отпустите нас». Если сегодня какой-то сложный спектакль, то я прихожу в пять. Чтобы спокойно попить кофе, загримироваться. Пришел, оделся спокойно, повторил роль в голове, успокоился, сосредоточился. Ну, и все, в семь часов начинается спектакль, ты играешь. У нас в музыкальном театре долгие спектакли в основном. Они в среднем где-то в десять часов заканчиваются, есть и в одиннадцать. Иногда после спектакля можем посидеть где-то, да и просто хочется отдохнуть. А бывает, так выматываешься, что у тебя за спектакль просто десять потов сходит, и ты уже все. Добраться бы до дома только.

 

Конечно, каждому актеру хочется главную роль получить. Но я стараюсь находить кайф и в маленьких ролях. Мне нравится, что я старичка играю. Постоянно главным героем быть на самом деле скучно. А так ты там старика играешь, тут – бомжа. Все знаменитые актеры играли сначала придурков, потому что это нормально, это школа. А потом уже взрослеешь и типаж у тебя другой становится. Сейчас-то я мальчик такой, а когда повзрослею, и роли другие будут. Да и опыт приходит со временем, уже можешь сильнее материал сыграть. А то дадут большую роль, и ты начинаешь делать то, чему еще не научился, начинаешь играть штампами. Это как еще не раскрывшуюся розу руками открывают, и она ломается.

Я не знаю, как я прожил этот сезон, но я прожил его круто. Я себе ни в чем не отказывал. В театре на данный момент я получаю 200 долларов

Я не знаю, как я прожил этот сезон, но я прожил его круто. Я себе ни в чем не отказывал. Но в театре на данный момент я получаю 200 долларов. У нас в каждом театре такие зарплаты. Некоторые актеры получают нормально, главная роль – 600 тысяч. У кого много главных ролей, нормально получают. У меня все роли не главные, хоть и много спектаклей. Но у меня ж и студия брейка, и оттуда, и отсюда, и в итоге все нормально выходит.

 

Как-то наш спектакль для одного смотра в Москве снимали. Не было зрителя, просто камеры. И у меня было ощущение, что как в стенку работаешь. Это и сложность кино, что зрителя-то нет, есть какие-то камеры. Когда ты чувствуешь зрителя, чувствуешь его теплоту, слышишь смех, тебя это, конечно, заряжает. И даже если не только тепло чувствуешь, но и холод, ты пытаешься его разморозить, это тебя заставляет работать. А аплодисменты – это как зарплата.

 

Обычно 1 января какие спектакли? Утренники. Они где-то либо в час, либо в два начинаются. Людей полный зал – дети обычно с заспанными папами. Мамы не идут, они отправляют отцов. Отцы спят, дети сидят у них на голове. Ты конечно, тоже заспанный и вообще помятый. И все равно все нормально, весело проходит. На утренниках актеры просто стебутся друг с друга. На последнем утреннике один актер мне прямо в жопу конфетти как засадил! Просто мы так прикалываемся. Зритель-то не понимает, что там происходит. Но мы, конечно, стараемся не выбиваться из канвы спектакля.