Что посмотреть, почитать и послушать в эти особенные выходные.
Альбом «Inbred»
Ethel Cain
Daughter of Cain
В марте вышел восьмой студийный альбом певицы Ланы Дель Рей «Chemtrails over the Country Club», успешно продолжающий её проект по скрещиванию постироничного перформанса на тему женственности в эпоху инстаграма и #MeToo и без всякой иронии роскошного сонграйтинга в классических традициях американского поп-фолка. Альбом запомнился двумя ошеломительными хитами. Во-первых, балладой о загубленной юности и тернистому пути к успеху «White Dress», спетой абсолютно сумасшедшим и ни на что не похожим криком-шёпотом (в припеве Лана смешно тараторила: «На конференции-Мужчины-в-музыкальном-бизнесе я была так свободна, потому что мне было всего 19»). Во-вторых, заглавным медляком «Chemtrails over the Country Club», связывающим неразрывными узами образ белой американской идиллии и токсичные (в прямом смысле) теории заговора (главный постироничный хук звучал так: «Форсирую на моем маленьком красном спорткаре; я не истеричная и не в депрессии, я просто ди-и-икая»). Проблема в том, что весь остальной альбом Лана исполнила более-менее на автопилоте.
В то же время у неё начали появляться очень серьёзные конкурентки. Новая молодёжная певица Этель Кейн добавляет к традиционной американской сексуальности Ланы Дель Рей сатанинско-извращённый твист (Этель – трансгендер; её лоб украшают самодельные наколки, похожие на оккультную азбуку). Её музыка, хоть и созвучна Лане, тоже на порядок мрачнее и забористее: слоукор потяжелее, дрим-поп поготичнее, щепотка эмо. Самое главное – на новом EP Этель Кейн «Inbred» хитов, не уступающих в эффектности двум главным последним песням Ланы Дель Рей, набирается шесть из шести номеров треклиста – не шутка! Расскажем про каждый из них.
Альбом открывается страстным романтическим дуэтом с призраком Лил Пипа, вселившимся в дородное тело эмо-рэпера Лил Эрона: под слакерские гитары Этель Кейн звучит гламурно и дорого, как натуральная голливудская звезда (Мишель Пфайффер, в честь которой названа песня, – идеальный выбор на роль идола); припев взрывается скорбным кличем («Не хочу тебя отпускать, но если не отпущу, придётся хоронить нас обоих»). Второй трек – спетый под почти танцевальный бит «Краш», где любовное письмо к вайт-трэш-хулигану достигает того желанного в поп-музыке состояния, когда большая пошлость перерастает в большую поэзию: «Его папочка ждёт смертной казни, но он рассказывает об этом с грудью колесом»; «Он выглядит так, будто работает руками; и пахнет красными «Мальборо». Необъятная, как американская пустыня, пианинная баллада «God’s Country» – это то ли самое романтичное роуд-муви, никогда не снятое в Новом Голливуде, то ли жестокий ревизионистский вестерн: «Ты отведал любви, и она была, как мёд; ты выпил её крови и откусил мяса» – протягивает Этель; на фит заходит неожиданно органичный в этом сеттинге эмо-рэпер Викка Фейз: «Опасность, как девственница-жена, спит у меня под боком».
Вся вторая половина пластинки – это хоррор. Рейп-энд-ревендж «Unpunishable» чередует душераздирающие стенания («Красная и синяя, использованная и униженная») и воинственное гитарное соло. Самый демонический выход на альбоме «Inbred» начинается с вкрадчивого воя ветра, продолжается дивной хоррор-колыбельной («Мама в коме и привязана к кровати; что-то сгнило и растекается по комнате») и приходит к сверхэмоциональной кульминации. Этель вскрикивает: «Мы проснулись, но все чёртовы огни выбиты», после чего колыбельная затухает, включается электрогитара, и лирическая героиня пускает самые глубокие мурашки по спине слушателей: «Гладь меня, пока меня не стошнит; я больше не боюсь Бога». Наконец, в дрим-поп-финале «Two-Headed Mother» певица жутко хрипит из-под одеяла предостережения о «ненависти двухголовой матери», а потом будто навсегда прощается с миром, слушателями и любовью импровизированными гармониями.
Ну как навсегда – в образе Этель Кейн, может, и выглядит обречённой и проклятой, а в реальной жизни её, очевидно, ждёт большое будущее – переоценить звёздный потенциал артистки, стартующей с такой россыпи хитов-боевиков, просто невозможно.
Никита Лаврецкий
Фильм «Мужья»
Режиссер Джон Кассаветис
Троица статных и харизматичных мужчин-семьянинов после похорон четвёртого друга исступлённо играют в баскетбол, исступлённо плавают в бассейне, ссорятся и мирятся в уборной рюмочной, а на третий день, не просыхая, вместо, надо думать, высокооплачиваемых работ, решают спонтанно улететь в Англию поиграть в казино. Именно там эти сумасшедшие поминки достигают своего апогея.
Сумасшедшие эти поминки в Лондоне совсем не в том смысле, в каком были сумасшедшими мальчишники в Вегасе, – здесь никто не просыпается с тигром в отельном номере и тату на пол-лица, зато все ведут себя так, будто находятся натурально на грани психического срыва; отдельные сцены с поехавшими шутками, понятными одним героям, напоминают хроники из дурки. Бесконечная сцена импровизированного песенного конкурса, во время которой троица заставляет случайную пивную собутыльницу снова и снова перепевать куплет по причине «бездушности», не только смешит, но и вызывает настоящую тревогу, что скоро кто-то бесповоротно слетит с катушек. Три параллельные сцены в номерах лондонского отеля, когда мужчины сексуально домогаются только что снятых в казино спутниц, и вовсе, в зависимости от культурной перспективы смотрящего, выглядят как попеременно слэпстик и хоррор про изнасилование.
Джон Кассаветис – редкий художник, который, кажется, нашёл в своём искусстве прямой доступ к чистому, дистиллированному бытию, не извращённому ни метафорами, ни техниками. Реализм его шедевра «Мужья» намертво приковывает взгляд и глубоко поражает воображение. На самом деле этот режиссёр, конечно, использует вполне конкретные и описуемые приёмы: кастинг актёров, чья интересность пропорциональна интересности персонажей (сам Кассаветис и его друзья Питер Фальк и Бен Газзара); хирургически точный выбор сценариев, где пьяная импровизация достигает максимального накала страстей; запись длинных планов на зернистую 35-миллиметровую плёнку, способную любую прозу жизни превратить в поэзию. Именно вооружившись этим отточенным набором, Кассаветис и срезает весь гнилой налёт человеческой реальности, состоящий из вежливости, цивилизованности и поликорректности, и обнажает под ним чистый юмор, чистый ужас и чистую драму жизни.
Просмотр «Мужей» дарит драгоценное ощущение того, что если бы к самому пьяному угару из жизни вас и ваших друзей кто-то приставил оператора, то с божественной лёгкостью получилось бы именно это кино. Нельзя сказать, что метод режиссёра был намного более изощрённым (номинация «Мужей», этого бесформенного экзистенциального чудовища на «Золотой глобус» за «лучший сценарий», откровенно говоря, смехотворна), однако здесь были замешаны безмерный талант, вневременная прозорливость и смертельный художественный риск – для всех них «божественная лёгкость» результата и есть главный комплимент.
Никита Лаврецкий
Сериал «Мейр из Исттауна»
HBO
Красивая и меланхоличная, как летний дождь, взрослая женщина-детектив в мешковатой одежде, посасывая вейп, расследует два похищения и одно убийство в тусклом американском городке. Это такое место, где буквально все друг друга знают (в частности, главная героиня в основном известна как чемпионка по баскетболу, совершившая легендарный бросок мяча четверть века назад), а потому в расследовании на первый план выходит не профессиональный азарт, а горькая личная драма. Чтобы добавить в работу чуточку объективности, к Мейр приставляют молодого интеллигентного окружного детектива.
Скажем сразу, «Мейр из Исттауна» – в меру увлекательный, в меру остросюжетный сериал, который смотрится легко, но ничего выдающегося из себя по итогу не представляет. На Кейт Уинслет в этом образе можно смотреть бесконечно, Эван Питерс тоже радует глаз, но в остальном быстро становится понятно, что это всего лишь очередной проект HBO в ряду как бы дорогих саспенсовых сериалов, а по факту просто мыльных опер с претензией (ряд такой: «Большая маленькая ложь», «Острые предметы», «Отыграть назад» и т. д.).
Ах, вот бы это была просто мыльная опера без всякий претензий! Весь самое интересное здесь – это семья главной героини (весёлая и вредная мамаша, короткостриженная дочка-лесбиянка, невестка-наркоманка) и череда обаятельно бесформенных и в разной степени облезлых героев-мужчин (среди них романтический интерес Мейр – писатель-профессор, сыгранный Гаем Пирсом). Однако вместо чистой мыльной оперы сценарист Брэд Ингелсби тратит время на механический перебор главных подозреваемых в уголовном деле (это по порядку идут папаша, бойфренд, школьный учитель, пастор, дядя номер один, дядя номер два и так далее), на неожиданные смерти (ну как неожиданные – на самом деле совершенно ожидаемые по всем законам жанра) и, наконец, на «шокирующий» твист на последних минутах сезона. Надо ли уточнять, что у серьёзных поклонников жанра это шоу легко жуётся, как жвачка, и так же легко в конце выплёвывается.
Режиссёр Крэйг Зобел вполне компетентен (всё выглядит солидно, актёры играют на уровне «Эмми»), однако лишён и малой доли формальной амбиции, скажем, Дерека Сиенфрэнса, снявшего в прошлом году на HBO роскошный миник «Я знаю, что это правда». Не поймите превратно, «Мейр из Исттауна» мы, хоть и без фанатизма, но уверенно советуем к просмотру; но именно такие вот «компетентные» работы, упорно отказывающиеся рисковать прыгать выше головы, иногда раздражают больше всего.
Никита Лаврецкий
Комикс «The Loneliness of the Long-Distance Cartoonist»
Эдриан Томинэ
Drawn & Quarterly
«Быть одним из самых известных комиксистов – то же самое, что быть самым известным игроком в бадминтон», – эти слова великого комиксиста Дэниела Клоуза идеальным образом выносит в эпиграф своей комикс-автобиографии великий комиксист Эдриан Томинэ. Сама книжка «The Loneliness of the Long-Distance Cartoonist», соответственно, тоже совсем не похожа на респектабельные писательские мемуары. Вместо этого Томинэ в коротких стрипах коллекционирует мучительные подростковые комплексы, ноющие сквозь года отдельные социальные неловкости и отдающие жаром во лбу взрослые фо па.
В чьих-то иных руках эта исповедь неполноценного нытика стала бы невыносимой, однако изящная чистая линия Томинэ, передающая эмоции героев символьным (то есть максимально эмпатичным) образом, – это всегда чистое наслаждение; а ещё это просто очень смешная книжка. Истории Томинэ про поход по-большому за тонкую перегородку во время прогулки с журналисткой («Стал бы я вообще «гулять» с журналистом, если бы это был какой-нибудь унылый чел мужского пола? Кто знает, может быть, на данном этапе и стал бы! Эх, блин, кого я обманываю?») и про съёмки документального репортажа на фестивале комиксов в Ангулеме, случайно забредшие на какой-то важный уличный протест («Нет времени думать! Нужно… принять… какое-то выражение лица прямо сейчас!» – после чего следует чисто визуальный панчлайн с неопознаваемой кривой эмоцией на лице Томинэ); так вот, эти истории – это просто-напросто классика мирового стендапа и ситкома.
И таких историй в томике, стилизованном под скетчбук, три десятка, т. е. примерно по одной на каждый год взрослой жизни автора – это не много и не мало, а натурально идеальная концентрация кринжа жизни – и жизни комиксиста на длинной дистанции, и любой другой.
Никита Лаврецкий
The Atavist Magazine
В декабре 2014-го немолодой канадец Кларэнс Хайнс услышал, как шапочно знакомая ему уборщица громко поздравляет кого-то с днем рождения. «Представьте себе, у меня сегодня тоже день рождения», – сказал он. «А сколько вам?», – «Пятьдесят два», – «Надо же, а где вы родились?» Мужчина назвал прямо роддом, где родился, благо в их местности особо выбирать не приходилось. Женщина бросила швабру, ведро и, ничего не говоря, помчалась на работу к своему мужу – 52-летнему мужчине по имени Крэйг Эвери. «Ты мне не поверишь», – с порога сказала женщина. Но Эвери, все детство выслушивавший за свою прямо комически не папину и не мамину внешность подколки «тебя нам в роддоме, наверное, подменили», тут же во все поверил.
У большой статьи на сайте «Atavist» сюжет фильма, какие для дневного вещания телеканала «Россия» в товарных количествах производят белорусские писательницы за сорок, но исполнение – серьезного произведения искусства.
Сначала читатели параллельно героям убеждаются, что, да, перед нами очевидный случай подмены. Один мужчина отказывается верить, даже когда другой приносит ему результат генетической экспертизы. Потом, когда его новообретенный младший брат убивает себя, корит себя, что не успел с ним познакомиться. Затем камера отъезжает и мы видим провинциальный канадский роддом 50-х – 60-х: неграмотные женщины рожают по младенцу в год, а потом не могут даже прочитать, то ли имя у выданного медсестрой малыша на бирке; старшая сестра как-то в минуту особого утомления приема родов, на третий, что ли, день беспрерывной смены, навсегда запрещает надевать бирки сразу после родов, требует, чтобы это делали, уже вынеся ребенка за дверь палаты, – и этим превращает ситуацию из опасной в катастрофическую. Выясняется, что случаев, когда мать уже дома видит, что ей выдали что-то не то – десятки, просто как-то прежде об этом не говорили.
Местность, где все происходит, открыточно живописна: суровый, но богатый рыбой и нефтью Ньюфаундленд. У берега рассыпаны острова с названиями Сердечное Желание, Щекотка и Дилдо. Городок с проклятым роддомом называется Зашли Случайно – первые поселенцы попали не туда, куда шли, но решили, что и так нормально. Камера опять наезжает: уже совсем старенькая старшая сестра, давно уволившаяся из роддома, встречает бывших коллег, без предупреждения зашедших к ней на Колядки, жареной индюшкой только из духовки – сколько лет она так делала, надеясь, что кто-нибудь зайдет, а никто не заходил?
В отличие от дешевой мелодрамы или политической агитации (обошлось бы без обвинений правительства и лично президента, случись такая история в белорусском роддоме?), на которые набрели бы в этой истории ее белорусские коллеги, канадская журналистка Линдсей Джоунс в конце фокусируется на парадоксальном чувстве силы, если не прямо могущества, скрытой в самых невзрачных людях, героях ее материала. Обнаружив уже практически на закате жизни, что жили ее пусть чуть-чуть, пусть немного (в интернете есть комические ракурсы, где кругленькие усачи Кларэнс Хайнс и Крэйг Эвери выглядят не как перепутанные в роддоме посторонние мужчины, а как братья), но не так, как она им была предназначена, и не имея даже возможности просто повидаться с настоящими родителями (все роженицы и их мужья к началу истории уже были мертвы), они, конечно, и грустят, и клянут судьбу, но, по спасительной иронии судьбы, вместо того, чтобы лишиться одной семьи, скорее приобретают на старости лет вторую: знакомятся с незнакомыми, как две капли воды похожими на них людьми, озираются по чужим гостиным с мыслью «вот я и дома», напоминают чужим внучкам варварским захватом вилки деда, которого они уже вроде бы совсем лишились. Так и все мы, не правда ли.
Антон Серенков
Обложка: Hollywood Guest Inn
